Но истинным своим торжеством на святой Руси басня обязана Крылову. Он один у нас истинный и великий баснописец: все другие, даже самые талантли­вые, относятся к нему, как беллетристы к художнику. Кстати; может быть, многие спросят нас, что мы пони­маем под словом «беллетристика»? Здесь не место объяснять это, и мы поневоле должны отложить объ­яснение по сему предмету до другого времени, а пока заметим только, что беллетристика относится к искус­ству, как статуйки для украшения каминов, столов, этажерок и окон, бюстики Шиллера, Гете, Пушкина, Вольтера, Жан-Жака Руссо, Франклина, Тальони, Фанни Эльслер и проч. относятся к Аполлону Бельведерскому, Венере Медичейской и другим памятникам древнего резца,— и как эстампы относятся к оригина­льным картинам великих мастеров.

Басня есть поэзия рассудка. Она не требует глубо­кого вдохновения, которое производится внезапным проникновением в таинство абсолютной мысли; она требует того одушевления, которое так свойственно людям с тихою и спокойною натурою, с беспечным и в то же время наблюдательным характером и кото­рое бывает плодом природной веселости духа. Со­держание басни составляет житейская, обиходная мудрость, уроки повседневной опытности в сфере семейного и общественного быта. Иногда басня пря­мо высказывает свою цель, но не холодным резонер­ством, не бездушными моральными сентенциями, а игривым оборотом, который обращается в послови­цу, поговорку. Басня не есть аллегория и не должна быть ею, если она хорошая, поэтическая басня; но она должна быть маленькою повестью, драмою с ли­цами и характерами, поэтически очеркнутыми. Са­мые олицетворения в басне должны быть живыми, поэтическими образами. Так, у Крылова всякое жи вотное имеет свой индивидуальный характер,— и проказница мартышка, участвует ли она в квартете, ворочает ли из трудолюбия чурбан или примеривает очки, чтобы уметь читать книги, и лисица у него вез­де хитрая, уклончивая, бессовестная и больше похо­жая на человека, чем на лисицу с пушком на рыльце, и косолапый мишка везде — добродушно честный, неповоротливо сильный; лев — грозно могучий, ве­личественно страшный. Столкновение этих существ у Крылова всегда образует маленькую драму, где каждое лицо существует само по себе и само для себя, а все вместе образуют собою одно общее и це­лое. Это еще с большею характерностию, более ти­пически и художественно совершается в тех баснях, где героями — толстый откупщик, который не знает, куда ему деваться от скуки с своими деньгами, и бед­ный, но довольный своею участью сапожник; по­вар-резонер; недоученный философ, оставшийся без огурцов от излишней учености; мужики-политики и пр. Тут уже настоящая комедия! А между тем во всем явное преобладание рассудка и практического ума, которого поэзия в том и состоит, чтобы рассыпаться лучами остроумия, сверкать фейерверочным огнем шутки и насмешки. И, разумеется, во всем этом есть своя поэзия, как и во всяком непосредственном, образном передавании какой бы то ни было истины, хотя бы и практической. Самые поговорки и посло­вицы народные, в этом смысле, суть поэзия или, луч­ше сказать,— начало, первый исходный пункт поэ­зии; а басня, в отношении к поговоркам и послови­цам, есть высший род, высшая поэзия, или поэзия на­родных поговорок и пословиц, дошедшая до крайне­го своего развития, дальше которого она идти не мо­жет.

Во времена псевдоклассицизма басню почитали одним из важнейших родов поэзии и Лафонтена ста­вили ничуть не ниже Гомера. Из басен брали, в риториках и пиитиках, образцы низкого, среднего и вы­сокого слога — брали, вероятно, потому, что тогда ве­рили существованию низкого, среднего и высокого слога. Теперь другое время. Однако ж и теперь никто не сомневается, что басня есть поэтическое произве­дение, а баснописец — поэт, который местами даже может, так сказать, выходить из ограниченного характера басни и впадать в высшую поэзию, смотря по предметам своих изображений. Так, например, сколько идиллической поэзии в этом описании песни соловья:

Защелкал, засвистал
На тысячу ладов, тянул, переливался,
То нежно он ослабевал,
И томной вдалеке свирелью отдавался,
То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался.
Внимало все тогда
    Любимцу и певцу Авроры; Затихли ветерки, замолкли птичек хоры,
И прилегли стада,
Чуть-чуть дыша, пастух им любовался
И только иногда,
Внимая соловью, пастушке улыбался!

Или вот это описание бури, которым так поэтиче­ски замыкается басня «Дуб и Трость» и которое наши классики с такою гордостью выставляли в образец высокого слога:

Вдруг мчится с северных сторон,
И с градом, и с дождем, шумящий аквилон,
Дуб держится,— к земле тростиночка припала.
                    Бушует ветр, удвоил силы он,
Взревел,— и вырвал с корнем вой
Того, кто небесам главой своей касался
И в области теней пятою упирался.

Но басни Крылова, кроме поэзии, имеют еще дру­гое достоинство, которое, вместе с первым, заставля­ет забыть, что они — басни, и делает его великим рус­ским поэтом: мы говорим о народности его басен. Он вполне исчерпал в них и вполне выразил ими целую сторону русского национального духа: в его баснях, как в чистом, полированном зеркале, отражается рус­ский практический ум, с его кажущейся неповоротли­востью, но и с острыми зубами, которые больно куса­ются; с его сметливостию, остротою и добродушно саркастическою насмешливостию; с его природного верностию взгляда на предметы и способностию ко­ротко, ясно и вместе кудряво выражаться. В них вся житейская мудрость, плод практической опытности, и своей собственной, и завещанной отцами из рода в род. И все это выражено в таких оригинально рус­ских, не передаваемых ни на какой язык в мире обра­зах и оборотах; все это представляет собою такое не­исчерпаемое богатство идиомов, русизмов, составля­ющих народную физиономию языка, его оригиналь­ные средства и самобытное, самородное богатство,— что сам Пушкин не полон без Крылова, в этом отно­шении. О естественности, простоте и разговорной легкости его языка нечего и говорить. Язык басен Крылова есть прототип языка «Горя от ума» Грибое­дова,— и можно думать, что если бы Крылов явился в наше время, он был бы творцом русской комедии и по количеству не меньше, а по качеству больше Скриба обогатил бы литературу превосходными произведе­ниями в роде легкой комедии. Хотя он и брал содер­жание некоторых своих басен из Лафонтена, но пере­водчиком его назвать нельзя: его исключительно рус­ская натура все перерабатывала в русские формы и все проводила через русский дух. Честь, слава и гор­дость нашей литературы, он имеет право сказать: «Я знаю Русь, и Русь меня знает», хотя никогда не гово­рил и не говорит этого. В его духе выразилась сторона духа целого народа; в его жизни выразилась сторона жизни миллионов. И вот почему еще при жизни его выходит сороковая тысяча экземпляров его басен, и вот за что, со временем, каждое из многочисленных изданий его басен будет состоять из десятков тысяч экземпляров. Вот и причина, почему все другие бас­нописцы, в начале пользовавшиеся не меньшею изве­стностью, теперь забыты, а некоторые даже пережи­ли свою славу. Слава же Крылова все будет расти и пышнее расцветать до тех пор, пока не умолкнет звуч­ный и богатый язык в устах великого и могучего наро­да русского. Нет нужды говорить о великой важности басен Крылова для воспитания детей: дети бессозна­тельно и непосредственно напитываются из них рус­ским духом, овладевают русским языком и обогаща­ются прекрасными впечатлениями почти единственно доступной для них поэзии. Но Крылов поэт не для од­них детей: с книгою его басен невольно забудется и взрослый и снова перечтет уж читанное им тысячу раз.

• Мартышка и очки
• Лебедь, рак и щука
• Полное собрание сочинений
• Мартышка и очки (слушать)