Глава 8
Роль Крылова в создании русского литературного языка огромна. В 1845 г. поэт-декабрист Кюхельбекер записал в своем «Дневнике поселенца»: «Сегодня ночью я видел во сне Крылова и Пушкина. Крылову я говорил, что он первый поэт России и никак этого не понимает. Потом я доказывал преважно ту же тему Пушкину. Грибоедова, самого Пушкина, себя я назвал учеником Крылова... Теперь не во сне скажу, что мы, т. е. Грибоедов и я, даже Пушкин, точно обязаны своим слогом Крылову...»1 Вопросы: о чем писать и что писать — выступали в эпоху создания национальной русской литературы в неразрывной связи с вопросом, каким языком и слогом писать. Последний же вопрос был тесно связан с вопросом, для кого писать.
Шишковцы ориентировались на старый «славяно-российский» язык литературы, архаический и обособленный от жизни, желая оторвать его от ржавого «якоря церковно-славянской письменности». С другой стороны, Карамзин и карамзинисты культивировали язык аристократического литературного салона по образцу языка французской дореволюционной «изящной словесности». Это был замкнутый, классово ограниченный манерный язык писателя, которого «читают дамы». Именно о писателях карамзинского лагеря писал в 1824 г. Кюхельбекер в статье «О направлении нашей поэзии»: «Из слова же русского, богатого и мощного силятся извлечь небольшой, благопристойный приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих язык, un petit jargon de coterie».2
Суровая оценка Кюхельбекера была исторически справедливой. Нельзя пройти мимо поразительного совпадения этой оценки с необыкновенно глубоким замечанием Бальзака по поводу языковых притязаний французской аристократии: «У высшего света тоже есть свой жаргон, только он зовется стилем» («Splendeurs et miseres des courtisanes»). Языковая культура карамзинистов, среди которых первым был сам Карамзин, решительно отгораживалась от влияния народной речи, но только другими способами, с другой позиции, чем это делали шишковцы. Белинский писал: «Вероятно, Карамзин старался писать, как говорится. Погрешность его в сем случае в том, что он презрел идиомами русского языка, не прислушивался к языку простолюдинов» («Литературные мечтания», 1834).
Великая заслуга Крылова заключалась в том, что он с поразительной смелостью открыл свободный и широкий доступ в литературу богатейшей стихии народной русской речи. Литературный язык раскрепостился от «стеснительных правил», сковывавших его развитие как языка национального.3
Народная лексика, экспрессивные формы народного языка, своеобразные черты его синтаксиса, фразеология и семантика были необычайно глубоко использованы Крыловым. Всего существеннее, что язык и стиль Крыловских басен опирались на своеобычный строй понятий народного языка, на реальную «логику» и материальную образность народного сознания, запечатлевшихся в той «непосредственной действительности мысли», которая и есть язык народа. К материалу народных пословиц, поговорок, оборотов речи Крылов подошел не формально, не как стилизатор, и использовал этот материал не как орнамент, не как «украшение» стиля. Он вобрал его органически в качестве питательной среды своего языка и стиля. Этим объясняется тот факт, что материал народных пословиц и поговорок — этих выразительных сгустков фольклора послужил Крылову сюжетно-тематической основой многих басен. Этим объясняется и тот факт, что иносказательная образность в баснях сплошь и рядом вырастала из народной фразеологии и фольклорных образов (например басенные образы животных). Известно также, что многие народные пословицы органически внедрялись в контекст басен, например: «бедность не порок» («Откупщик и сапожник»), «что посеял, то и жни» («Волк и кот»), «видит око, да зуб неймет» («Лисица и виноград») и т. п. С другой стороны, многие афоризмы и крылатые выражения из басен вошли в народную речь, стали народными пословицами и поговорками, например: «услужливый дурак опаснее врага» («Пустынник и медведь»), «слона-то я и не приметил» («Любопытный»), «а Васька слушает, да ест» («Кот и повар»), «а ларчик просто открывался» («Ларчик»), «это щука, тебе наука...» («Щука и кот»), «ты сер, а я, приятель, сед» («Волк на псарне»), и т. п. В этом ярче всего сказалась народность языка и стиля Крылова.
Слияние литературного языка с народным просторечием в стиле басен Крылова было настолько органическим, что, по верному замечанию Гоголя, «у него не поймаешь его слога. Предмет, как бы не имея словесной оболочки, выступает сам собою, натурою перед глаза. Стиха его также не схватишь». В самом деле, разностопный ямб, которым написаны почти все басни, представлял собою наиболее удобную структуру стиховой речи для ввода живой разговорной речи с присущими ей интонационным богатством и ритмическим движением. Этот самый «вольный» из стихотворных размеров мог всего эластичнее оформить стиль речи, тяготеющей к реалистическому диалогу и сказу, сыгравших в баснях столь существенную роль. И, таким образом, разностопный ямб входил как необходимая составная часть в художественную систему средств выражения, принципиально враждебную всякому замкнутому, условному поэтическому «диалекту» (жаргону, который «зовется стилем»), отрывающему поэзию от жизни, язык поэзии от языка народной практики.
Глубокая пропасть разделяла язык и стиль Крылова от стилизаторских попыток подделываться под народный язык у писателей такого типа, как Даль с его «Сказками казака Луганского», выступавших с «перехитренной и пересоленной речью». Работа Крылова над языком шла целиком в направлении общенационального движения. Крылов не фетишизировал «простонародности». Он вовсе не замыкался в пределах просторечия, даже самых широких, и нисколько не отбрасывал — и не мог отбросить — письменно-книжной языковой культуры. Так, в басне «Крестьянин и овца» реализм сатирического изображения судейской подлости потребовал элементов канцелярско-судебного языка. И Крылов смело воспользовался им:
|
И приговор Лисы вот от слова до слова:
«Не принимать никак резонов от Овцы:
Понеже хоронить концы
Все плуты, ведомо, искусны;
По справке ж явствует, что в сказанную ночь
Овца от кур не отлучалась прочь...» |
А в басне «Прихожанин» для передачи «истовой» церковной проповеди понадобился густо насыщенный славянизмами язык:
|
... Возъемля к небесам все помыслы и чувства,
Сей обличала мир, исполненный тщетой.
Душ пастырь кончил поученье:
Но всяк ему еще внимал и, до небес
Восхищенный, в сердечном умиленье
Не чувствовал своих текущих слез. |
В широком стилистическом движении, отвечающем самому разнообразному и сложному содержанию, захватывались и вовлекались в национально-языковую систему, обогащая ее, самые различные речевые пласты и отдельные элементы. Но Крылов не вышел за пределы басни, хотя и преобразованной в синтетический жанр, чрезвычайно гибкий и емкий. Гений Пушкина сделал в отношении языка и стиля всей литературы, во всех ее жанрах, то же самое, что Крылов — в области басенно-сатирической поэзии.
1 В. К. Кюхельбекер. Дневник, 1929, стр. 303.
2 Мнемозина, II, 1824, стр. 39.
3 Подробнее об этом см.: В. А. Гофман. Басенный язык Крылова. Крылов, Полное собрание стихотворений, т. I, Л., 1935, стр. 109—160.
 Добрая Лисица | | |